Гаон - раби Элиягу из Вильно (аббревиатура АГРА, (1720-1797)) - виднейший талмудист и кабалист нового времени, оставил знаменитый след почти во всех областях человеческих знаний (автор книги по высшей математике), посылавший еще двести лет назад свих учеников жить в Эрец-Исраэль. В молодости отправился на несколько лет в добровольное изгнание "Галут " - странствие по городам и местечкам Восточной Европы. С одним из ввпечатлений из этого изгнания связан первый из рассказов.

Шабаш в доме слепого

Однажды пришел я в маленький городок. Было это в четверг. День и ночь учился я в синагоге, а утром в пятницу помолился со всеми евреями и после молитвы остался в Бейт-Мидраше, чтобы ознакомится со старыми книгами, которые там хранились.

Молящиеся быстро разошлись, - все торопились домой, приготовить еду и достойно встретить Царицу-Субботу. Лишь в одном углу Бейт-Мидраша заметил я сидящего человека в нищенской одежде, - на нем был талес и тфилин. Приглядевшись, я понял, что он был слеп. Я стоял и перебирал книги, стараясь найти ту, что было мне нужна, как вдруг услышал тяжелые шаги.

В синагогу вошла пожилая женщина с корзиной в руках. Она направилась к слепому, который сидел с закрытыми глазами, беззвучно шепча тексты из Талмуда, достала из корзины чистую скатерть, покрыла ею стол, положила перед слепым свежевыпеченный хлеб, поставила тарелку с овощами. Когда все приготовления были закончены, слепой спросил у нее:

- Есть ли еще кто-нибудь Бейт-Мидраше? (наверное, он слышал мои шаги). Кто этот гость, что находится здесь? - и шепотом попросил жену:

- Пожалуйста, пригласи его к столу, пусть поест со мной...

Пожилая женщина тут же подошла ко мне и передала просьбу своего мужа. Я взглянул на стол и подумал: "Еда бедняков, ее едва ли хватит для самих хозяев!" Я отказался, помня завет, что нельзя разделять трапезу с хозяевами, если ты можешь обделить их. Но слепой сразу понял, почему я отказываюсь, и сказал, что еды хватит и для них, и для гостя и он просит поесть меня вместе с ними.

- Откуда же у вас еда? - удивился я.

- О, еды у нас предостаточно! - ответил он.

- Каждый день моя жена (будь она благословенна!) ходит на мельницу, там замечательный мельник-еврей. Когда он мелит зерно, всегда немного муки просыпается на пол, и он так добр, что разрешает моей жене собирать с пола эти крохи. Жена собирает муку, просеивает и печет из нее прекрасный хлеб, которого хватит нам, чтобы быть сытыми и ни у кого ничего не просить.

Он убедил меня, что у него всего хватает, и я присоединился к их трапезе. Но слепому этого показалось мало, и он стал просить меня, чтобы я пришел к ним домой и вместе с ними встретил субботу.

Я снова стал отказываться, боясь обездолить их, но гостеприимный хозяин и на этот раз развеял мои сомнения. На мой вопрос, откуда же у них еда на субботу, он рассказал мне, что в каждый четверг (в йом хамиши) все женщины города собираются у резника: ощипывают кур, приготовляя их для субботы.

- Моя жена приходит раньше всех, - говорил он, - и помогает женщинам, за это одна дает ей горлышко, другая крылышко, третья - ножку. За день работы набирается столько мяса, что жена моя может приготовить на субботу еды не только для нас, но и для гостей!

- Выслушав слепого, - продолжал свой рассказ Гаон, - я исполнил его просьбу и пришел к ним в дом встретить Царицу-Субботу.

Наступила суббота, и вот великий Гаон из Вильно в одеждах простого странника постучался в дом, где жили слепой еврей и его жена.

Слепой не знал, кто был на этот раз его гостем, ведь он сам был талмид-хахамом (еврейским мудрецом) и потому от души радовался каждому гостю. Войдя в дом слепого, рав Элиягу увидел, что стол накрыт белоснежной скатертью, перед хозяином лежат две большие халы, а вокруг стола множество стульев и для каждого гостя приготовлены по две маленьких халы. На столе стояли так же две свечи и бутылка красного вина, - все было готово, чтобы встретить и освятить субботу.

Слепой хозяин сидел во главе стола, и каждый входящий благословлял его традиционным субботним приветствием: "Шабат шалом!"

После того, как освятили субботу и произнесли молитвы, хозяин благословил вино и большие душистые халы. Началась субботняя трапеза, сопровождаемая словами Торы. Каждый гость рассказывал свою историю, и лицо хозяина светилось радостью, - он был счастлив, что дом его полон гостей.

- Это была одна из самых замечательных суббот, которые я провел в галуте, странствуя из деревни в деревню, из местечка в местечко! - завершил свой рассказ Гаои из Вильно и добавил:

- Только в доме слепого по-настоящему понял я смысл изречения мудрецов: "Кто может называться богатым?" Тот, кто доволен своей участью".

Комната помещика

Так переходил Гаон с места на место, из деревни в городок, из городка в деревню, из одного местечка в другое. Шел он в простой одежде странника, редко вступал в разговоры со встречными, предпочитая больше молчать, чем говорить. Однажды, в каком-то небольшом городке решил Гаон переночевать и стал искать место для ночлега, где мог бы отдохнуть от долгого пути и трудов праведных.

Была в этом городке еврейская ахсания, - нечто вроде современной гостиницы, которой управлял весьма почитаемый еврей, он очень любил Тору и старался соблюдать все заповеди с особой строгостью. Когда реб Элиягу вошел в дом и едва успел изложить свою просьбу, управляющий сразу понял, что перед ним талмид-хахам. Нет, он не знал, что это Гаон из Вильно, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что его гость не простой еврей, а человек, посвятивший себя изучению Торы.

Не каждый день представлялась такая возможность - принять в гостинице еврейского мудреца! И управляющий решил отдать дорогому гостю самую лучшую комнату, ту в которой обычно останавливался помещик, владелец этого дома, когда приезжал в город из имения. Поразмыслив, управляющий так и поступил. Он внес вещи реба Элиягу и лицо его светилось от счастья. А потом он принес в комнату еду и питье, постелил гостю постель, и все время радость не покидала его, - ведь ему выпала такая удача, такая большая мицва - принимать в доме еврейского мудреца!

Управляющий уже занялся было приготовлением легкого завтрака для гостя, осчастливившего своим присутствием его дом, и, напевая, размышлял над выпавшей ему удачей, как вдруг услышал доносившийся из далека шум приближающейся кареты. Не подозревая ничего плохого, управляющий выглянул в окно, увидел запряженную парой лошадей карету и понял, что приехал помещик.

Что было делать? Ведь он уже отдал комнату, эту единственную комнату, в которой обычно останавливался помещик, еврейскому мудрецу. Конечно же, хозяин разгневается, ох, и достанется же ему! На какое-то мгновение ему показалось, что почва уходит у него из-под ног. Конечно, он никогда не позволит унизить Тору, но ведь помещик есть помещик, он владелец этого дома и ничего не стоит выгнать управляющего и лишить его заработка. И все-таки не дай ему Б-г унизить честь гостя - еврейского мудреца! И он снова спрашивал себя, что делать? Но прошло несколько минут и сердце подсказало ему единственно возможное решение. Нет, не пренебрежет он великой честью, которая выпала на его долю - уважить Тору и ее изучающего, ведь в их далеких краях не часто встретишь истинного еврейского мудреца. А помещик?.. Что ж, он все объяснит ему...

И, уповая на Творца, который, конечно же, сжалится над ним и ниспошлет на душу помещика мудрость, управляющий пошел навстречу хозяину. Управляющий встретил его с подобающим почетом и сразу же повел заранее придуманную речь. Он говорил, что приготовил для него не ту комнату, в которой тот привык останавливаться, а другую, что, несмотря на все уважение, которое он испытывал к хозяину, он не может сегодня поселить его, как обычно, потому что...

Но не успел он закончить свою речь, как увидел, что лицо помещика побагровело от гнева, и он разразился негодующими воплями:

- Какая наглость! Да возможно ли такое? Я - хозяин здешних мест! Как ты посмел отдать кому-то мою комнату, она предназначена только для меня! Или ты забыл об этом?! Иди и немедленно выгони своего гостя! Эта комната только моя!

А управляющий слушал его и думал: "Я - бедный человек и сейчас на чашу весов брошено мое благосостояние. В одно мгновенье я могу лишиться всего, помещик вышвырнет меня без всякой жал ости..."

Но он изо всех сил старался казаться спокойным и снова заговорил:

- Уважаемый господин, вы знаете, что я всегда за честь почитаю исполнять ваши желания, и нет для меня большей радости, чем знать, что вам удобно и хорошо в этом доме. И сегодня, если бы я знал, что вы приедете, я никогда не отдал бы эту комнату никому другому. Но я поселил там еврейского мудреца и не дай мне Б-г хоть как-то ущемить его честь. Я понимаю, что могу потерять место, а с ним заработок , но не в силах выгнать его…

Управляющий еще говорил, а разгневанный помещик уже бежал к заветной комнате с громкими криками:

- Я все устрою! Я сам выгоню его! А ты ищи себе другую работу, нет для тебя больше места в этом доме! Нет тебе места в моем хозяйстве!

Он без стука распахнул дверь и продолжая сыпать словами, полными гнева и желания мести, обуреваемый единственным желанием, - выгнать вон непрошенного гостя.

Гаон сидел, погруженный в чтение раскрытой перед ним книги, и, взглянув на него, помещик вдруг почувствовал, как холодный страх охватил все его существо. На мгновенье он остановился, точно вкопанный, и вдруг неожиданно для самого себя осторожно удалился из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь.

- Ты был прав, - негромко проговорил он, обращаясь к бледному, как сама смерть, управляющему, который дрожал от страха, что хозяин посмеет обидеть его гостя - еврейского мудреца. - Пожалуйста, - продолжал помещик, - пойди к нему и попроси, чтобы он простил меня за то, что я хотел ему помешать!

Быстрыми шагами помещик вышел из дома.

Письмо кантониста

Мой прадед рав Нафтали в течение полувека был раввином города Луцин. В этот период, в 1842 году, в России был издан жестокий указ - забирать в царскую армию еврейских мальчиков моложе 18 лет. Их называли кантонистами. (Служба продолжалась 25 лет, причем отсчет начинался с 18-летия кантониста, без учета предыдущих лет службы). Этих несчастных детей подвергали страшным пыткам, чтобы они согласились креститься. Не все могли выдержать мучения - и соглашались. В Луцине был сборный пункт, и когда детей - кантонистов привозили туда, рав Нафтали с любовью опекал их и делал все возможное, чтобы они остались верующими евреями. Сохранился рассказ одного из кантонистов о его встрече с равом Нафтали (см. журнал "Дер идиш ер штрал"):

"Мне было 9 лет, когда меня оторвали от мамы и отдали в солдаты. По закону меня нельзя было забирать, так как я был единственным сыном вдовы. Но закон пишут для бедных, а для богатых законов нет, и меня взяли в солдаты вместо сына богача. Меня и еще десять таких же горемык заперли в какой-то комнате. Ко всем детям приходили родные, целовали их, а ко мне никто не приходил. Я ждал маму и с каждым днем все больше сердился. В последний день перед отправкой пришел еврей из моего местечка Пятовка. Он дал мне 20 копеек, старые залатанные сапоги и сказал: "Это тебе твоя мама послала". "А где моя мама?" - спрашиваю, отталкивая вещи, что он принес. - "Твоя мама? Понимаешь, мой мальчик, она отдыхает, она спит, твоя мама!". Он замолчал, вышел из комнаты и убежал. Женщина, которая издалека видела эту сцену, сказала: "Она спит, бедная". И слезы лились из ее глаз. Вспоминая об этом позднее, я осознал, что моя мама, видимо, умерла в ту неделю, когда меня забрали. Но тогда я не понимал: "Нашла время спать! Все мамы не спят, а она спит!"

Пять недель мы были в дороге. В каждом городе останавливались на день-два, собирали детей в наш обоз. Было очень холодно, дядьки ругались, издевались над нами и гнали, гнали... Усталые забитые, как стадо овец, которых гонят на бойню, на шестой недели мы приехали в Луцин, большой торговый город. Там был сборный пункт, где кантонистов распределяли по отрядам и посылали дальше. Когда нас завели в огромную казарму, мы удивились: там нас встречали пятеро евреев, среди которых заметно выделялся высокий красивый чернобородый еврей лет тридцати с добрыми карими глазами. Он сказал: "Шалом алейхем, родные!" - и от его спокойного голоса сердце стало оттаивать. Как по команде мы закричали: "Алейхем шалом, ребе!". Каждому он подал руку, для каждого у него нашлось доброе слово. И я подошел. На сердце у меня было тяжело: остальные хоть виделись с родителями, а я-то маму не видел. Они плакали, а я ни разу не заплакал с той минуты, как меня забрали от мамы. Когда дядки меня били, я молчал, когда спрашивали - я не отвечал. Я был злой, как загнанный зверек. Но когда я увидел этого еврея с такими добрыми глазами, во мне что-то стало пробуждаться, и я расплакался. Он спросил: "Родной ты мой, сколько тебе лет, бедный мой мальчик?" Я плачу и говорю: "Мама не пришла ко мне прощаться". Я все плакал и плакал и чувствовал, что сердце сейчас разорвется... Мы сели на какое-то бревно во дворе, его теплые руки гладили меня, и он говорил: "Плачь, плачь, одинокий ты сирота". Мне казалось, что мама меня гладит. Когда я успокоился и перестал плакать, мне стало стыдно. Я огляделся украдкой, но никто не смеялся. Евреи, что пришли вместе с ребе, утирали глаза, и даже толстый усатый фельдфебель смахнул слезу. Пока ребе говорил с нами, двое евреев раздавали детям булки, конфеты, а другие угощали дядек водкой. Когда пришел воинский начальник, эти евреи выхлопотали разрешение, чтобы дети-кантонисты во время пребывания в Луцине жили в домах у евреев. Наши имена записали, и эти люди отвели нас в синагогу. Там же было полно евреев, которые и разобрали детей по семьям. Всех разобрали, я остался один... И мама ко мне не пришла, и здесь меня все забыли. Сижу в одиночестве и вдруг чувствую теплую руку: "Идем, мой мальчик". Рав Нафтали хотел взять меня к себе и поэтому никому не предлагал. Мне было хорошо в его доме, его жена была мне как мать, и я забыл, кто я и что меня ждет...

Каждый день утром и вечером мы должны были приходить в казарму отмечаться. Рав Нафтали приходил туда вместе с нами, садился на нары, а мы - вокруг него и слушали его добрые слова и удивительно красивые истории. Он рассказывал о раби Акиве, Хананье, Мишаэле, Азарье (еврейских праведниках, подвергшихся тяжелым испытаниям), о пытках и кострах инквизиции, о евреях, которых истязали, чтобы они крестились, но они не крестились. Но больше всего он любил рассказ о Иосефе-Цадике, которого продали в рабство собственные братья. Благодаря своим способностям, он сумел достичь высокого положения. Но в момент тяжелого испытания перед ним возникает лицо его отца Яакова, который плачет и грустит по нему. Разве Яаков виноват в чем-нибудь? Виноваты братья, но не Яаков! "И пусть перед вашими глазами всегда будет лицо Яакова", - закончил рав Нафтали свой рассказ. Через многие годы я понял, почему наш ребе часто вспоминал Иосефа. Ведь Йосеф тоже был - обижен - его продали его братья-евреи. И он мог обидеться на всех евреев и отказаться от них. Но Яаков-то не виноват! Рав Нафтали своими словами вылечил нас от опасной болезни - ненависти, которую мы испытывали к тем евреям, которые нас продали. За эти четыре недели мы многое выучили, наши сердца привязались к нашему народу, и мы научились прощать.

И вот наступил страшный, горький день разлуки. В последнюю ночь нас не отпустили в дома, где мы жили, оставили в казарме. На рассвете, под барабанный бой и вой труб, нас вывели во двор с сумками на плечах, заспанных и дрожащих. Кончились золотые дни! Наши мысли были одна тяжелей другой. Что с нами будет дальше? Придет ли наш ребе сегодня? Трудно поверить, что он успеет придти на рассвете. Мы поднимаем глаза: ребе уже здесь! Но он совсем другой, я его не могу узнать. Лицо строгое, глаза горят. Он со своими помощниками прошел по рядам и тем детям, у которых уже была бар-мицва, дал тфилин и талит, а маленьким - только талит катан. Затем он отошел на несколько шагов и громко сказал: "Дети, вы -сыновья евреев, вы евреи! Знайте и помните, что вы - дети Авраама, Ицхака и Яакова! - он не мог сдержать слез. - Не забывайте, что вы евреи. Скажите со мной "Шма, Исраэль!" - "Шма, Исраэль, Ашем Элокейну Ашем эхад", - выкрикнули мы все. "Дети, вы идете в далекий тяжелый путь. Будет много бед и неприятностей, много тяжелых испытаний, - голос его прерывался, - но Б-г Авраама, Ицхака и Яакова будет с вами, если вы Его не забудете. Дети, я благословляю вас так, как коганим (священнослужители) благословляли народ, когда был Храм". И он начал говорить благословение. Мы его окружили: "Ребе, пожалуйста, благословите каждого из нас!" Он положил руки на наши головы и благословил. Показались первые лучи солнца. С опущенными головами мы прошли мимо нашего ребе, и он каждому сказал: "Иди и будь здоров". И нас погнали в путь. Мы вышли за город, с горы оглянулись назад, на гостеприимный город со святым раввином. И я как сейчас вижу, как он шепчет слова "Пусть благословит тебя Г-сподь и охранит тебя..."